Когда речь идет о романе Ч.Айтматова «И дольше века длится день», то, как правило, в первую очередь приходит на память сакраментальная легенда о манкурте. И в самом деле, предание о манкурте, вытекающее из мифа-легенды об Ана-Бейите, служит концептуальным центром, от которого концентрическими кругами развертывается целая система многозначительных символов и метафор, придающих повествованию полифоническо-симфоническое звучание и голографическую объемность. Так, священный Ана-Бейит – это в философской концепции романа и есть тот национальный космос, его настоящий образ-символ, начисто десакрализованный под натиском тоталитарно-технократических сил. Однако, как гласит пословица, «свято место пусто не бывает». На месте сарозекского пантеона, потеснив тени усопших, вырос в степи гигантский космодром, и стало оно недоступным, отданным для нужд цивилизации. Словом, десакрализованное пространство заново сакрализуется, но уже с помощью бога завоевателей. А они, эти боги, живут на космодроме, призванной стать стартовой площадкой для операции «Обруч», чтоб отшибить у человечества память, подобно манкурту, лишив его навсегда сокровенного опыта прошлых времен и новых знаний грядущего. Недаром ведь лейтенант Тансыкбаев, служивший начальником охраны закрытой зоны космодрома, не допускает туда похоронной процессии, возглавляемой Едигеем, и даже не осмеливается говорить с ним на своем казахском языке, ссылаясь на то, что находится при службе и потому обязан общаться с посторонними только по-русски. А профсоюзный работник Сабитжан, в корне лишенный национально-исторической памяти, терявший во всем духовно-родственные узы с отцами и дедами, заботиться лишь о своем благополучии, и ради этого готов на все. По сути, он – воплощение полнейшей безликости и раболепства перед сильными мира сего.
В связи с вышесказанным, предание о манкурте приобретает особое значение в образно-концептуальной структуре романа, высвечивая все новые грани в его содержании. Сабитжан, забывший в интернатах и институтах веру в те рассказы, предания и легенды, которые бережно хранились Казангапом и Едигеем, и несли в себе историю народа и родной земли, с жаром говорит о временах, когда не то что ракеты, но и люди будут управляться по радио. Он не боится превращения в радиоуправляемый биоробот. Смотрит на это как на что-то обыкновенное. А у Едигея волосы становятся дыбом: «…А что если и в самом деле существуют такие люди, к тому же большие ученые, которые вправду жаждут править нами, как боги?..» А до Сабитжана это не доходит. Ему нет дела до прошлого своего народа, до его традиций, обычаев, даже до завещания своего отца Казангапа. У него нет собственных мыслей, убеждений, живет он только ради сегодняшнего дня, действует только по указке своих начальников. Разве такой Сабитжан не напоминает современного манкурта или радиоуправляемого биоробота?
Известно, что основная сюжетная канва «И дольше века длится день» зиждется на реальных событиях жизни казахского народа. И потому Айтматов при написании своего романа, несомненно, не мог обойтись без пристального изучения опыта современной казахской литературы в художественном освоении и воспроизведении родной национальной реальности. Да, бесспорно, семантические построения, смутно напоминающие некоторые идейные мотивы и образные модели Айтматовского романа, имели место в казахской литературе. Вот несколько примеров: участник строительства Турксиба, проведший большую часть своей жизни на крохотном степном разъезде Жыланды - железнодорожник Дархан; постройка им личного мавзолея и мазара своего знаменитого предка Кенгира и основание тем самым собственного пантеона; его сын-самозванец, забывший и цинично осквернивший священные обычаи отцов; звучащее рефреном и набранное курсивом описание движения поездов (повесть О. Бокеева «Поезда проходят мимо»); оппозиционные образы «верблюда» и «поезда» (рассказ О. Бокеева «Буура»); предание «Об Айпара-Ана» того же О. Бокеева, во многом созвучное со сказанием о Найман-Ана; изображающая «процедуру» превращения человека в манкурта, и первым познакомившая современного читателя с данным понятием повесть А. Кекилбаева «Күү» (в русском варианте она называется «Балладой забытых лет», и слово «манкурт» в ней нет) и. т. д.
Но как всякий большой художник Ч.Айтматов дает этим мотивам совершенно новое развитие, извлекает из них свою собственную мораль и идею. Лишь Ч.Айтматов сумел, благодаря своему интеллекту и изощренному художественному таланту, из этих мозаичных смысловых моделей и образов создать величественный монумент, и придать им мощное полифоническое звучание, доводя их до общечеловеческой концептуальной конструкции, насыщенной огромным философско-эстетическим зарядом.
Нам кажется, что легенда о манкурте должна быть прочитана несколько в ином контексте и плане. Хотелось бы прежде всего обратить внимание на такое обстоятельство: как известно, сказание о манкурте в романе предшествует главам, рассказывающим о трагической судьбе учителя Абуталипа Куттыбаева, который стал жертвой произвола и беззакония. Абуталип был одним из первых, кто всерьез заинтересовался преданием о манкурте и записал его себе в тетрадь со слов Казангапа и Едигея. Но мог ли предполагать бедный учитель, что его самого вскоре попытаются обратить в манкурта, заставляя отречься от своего партизанского прошлого и признать ошибкой собственное участие в югославском сопротивлении в годы второй мировой войны? Абуталип как то имел неосторожность сказать однажды, что пишет воспоминания о том, как он бежал из плена и сражался затем в рядах югославских партизан. И эти воспоминания потом будут квалифицированы, как «враждебные», и «кречетоглазый» следователь, ведущий дознание, вправляет мозги Едигею, вызванному в качестве свидетеля: «В жизни всякое может быть в смысле исторических событий. Но мало ли что было и как было! Важно вспомнить, нарисовать прошлое устно или тем более письменно так, как требуется сейчас… А все, что нам не на пользу, того и не следует вспоминать. А если не придерживаешься этого, значить, вступаешь во враждебное действие». Как видите, здесь чекист Тансыкбаев бедному Едигею и впрямь чуть ли точь в точь излагает суть основных принципов социалистического реализма в литературе.
В главах, посвященных трагической участи Абуталипа, перед нами предстает удушливая атмосфера всеобщего подозрения, недоверия, страха, которая действительно, подобно обручу-шири, давила на мозг каждого человека, глуша в нем всякие проблески самостоятельной мысли. А если кто- то, вроде Абуталипа, и пытался сказать о чем-то «свое личное слово», на него тут же обрушивался град тяжелых, огульных обвинений. «…Какое еще личное слово! Это еще что такое? – бушует все тот же «кречетоглазый». – Какие еще мысли от себя, что значит личное слово? Личное воззрение, так, что ли? Особое, личное мнение, что ли? Не должно быть никакого такого личного слова!»
Ну, чем же не новоявленный жуаньжуан, этот рьяный «кречетоглазый» следователь, стремящийся всеми доступными и недоступными средствами сделать из Абуталипа вражеского агента, лишить его таким образом элементарных гражданских и человеческих прав?
Многим, писавшим о романе Ч. Айтматова, очень пришлось по душе слово «манкурт», и они, не мудрствуя лукаво, начали клеить и вешать его направо и налево, забыв при этом о самом главном, а именно о том, что манкурт – прежде всего жертва, и уж потом тупой, равнодушный ис - полнитель. Что же касается исполнителей, то они в легенде обозначены другим словом – жуаньжуаны. И если попытаться сопоставить данную легенду с трагедией Абуталипа, «наложить» ее на ситуацию ареста и осуждения Куттыбаева, то сразу станет ясным, кто есть кто, кто – жертва (манкурт), а кто палач (жуаньжуан). Тут, естественно, нужна оговорка. Абуталипа пытались обратить в манкурта, но не сумели, не успели этого сделать. Не вынеся самого тяжелого испытания – расставания с семьей, с детьми, которых он так любил и от которых его отторгли, Абуталип скончался в тюремной камере. А в «повести к роману», как обозначил Ч.Айтматов жанр «Белого облака Чингисхана», имея в виду роман «И дольше века длится день», Абуталип, когда везли его на очную ставку с другими по общему досье, которое так «повезло» сварганить чекисту Тансыкбаеву, бросился под поезд, испортив все задуманное им многообещающее дело. В легенде этому тоже имеется свой намек- параллель. Так, сотник Эрдене и вышивальщица Догуланг, вопреки строжайшему запрету Повелителя, любили тайно и породили дитя, создавая тем самым прецедент свободы, прорыв и сказ-знамение от Всебытия. И когда совершилась Сарозекская казнь над ними в назидание всем, - белое облако отвернулось, истаяло, перестало осенять Чингисхана, и он, прочитав в этом отворот Неба от него, прекратил свой вожделенный поход на запад и повернул армию вспять. При таком сопоставлении становится очевидным и конкретно-исторический подтекст легенды о манкурте, а также предания о Сарозекской казни, который напоминает нам картины нашей недавней истории и жизни людей в условиях советской тоталитарной системы.
Следует отметить, что в «повести к роману» Ч.Айтматов значительно усилил линию Абуталипа с чекистом Тансыкбаевым, стараясь как бы допеть недопетую песню - «И дольше века длится день». И это у него получилось, особенно в показе образа Тансыкбаева. Чекист Тансыкбаев – типичный представитель когорты избранных охотников на души и жизни людей, причтенных к мистерии государственной тайны, которые собираются по каждому случаю окончания очередного крупного дела против националистов и инакомыслящих на банкеты с икрами и хрустальными люстрами, с тостами грозных слов в адрес врагов и за Сталина. При показе одной из таких застолий, Айтматовская «оптика» воспроизводит психическую природу этих бесов-ловителей душ через внутренний монолог Тансыкбаева, еще только майора, завистливого к успеху коллеги: «Погодите! Он еще сварганит такое дельце из Абуталипа – о разветвленной сети англо-югославских шпионов с интеллигентами в СССР, что от зависти подохнете и следующий банкет буду уж я проводить!»
«Для постоянного накала борьбы, - идут размышления на банкете – нужны были все новые и новые объекты, новые направления разоблачений; поскольку многое в этом смысле было уже отработано, едва ли не исчерпано до дна, вплоть до депортации целых народов в погибельные ссылки в Сибирь и Среднюю Азию, то стало все труднее собирать «поголовный» урожай с полей, прибегая на старый лад к обвинениям в наиболее ходовом на национальных окраинах варианте – в буржуазно-феодальном национализме».
В свою очередь, Тансыкбаев был винтиком в абсурдной, но постоянно самозатачивающейся карательной системе, направленной на неустанную борьбу с врагами, помышляющими остановить мировое движение социализма, препятствующими торжеству коммунизма на земле. Эта магическая формулировка, однажды обращенная к кому бы то ни было как обвинение, не могла иметь обратного хода. Она могла быть исчерпана только тем или иным наказанием. Другого не предусматривалось. И жертва, и каратель одинаково понимали, что эта магическая формулировка, вступив в силу, не только оправдывала карателя, но и более того – обязывала его прибегать к любым средствам для искоренения врагов, а репрессируемого, приносимого в жертву кровавому молоху истребления инакомыслия, обязывала осознать свою обреченность как целесообразную необходимость. Так оно и получалось.
Как мы знаем, роман «И дольше века длится день» писался в конце 70-годов прошлого века и был напечатан в «Новом мире» в 1980. Это было время самого крутого «застоя», когда не то что вспоминать о сталинских репрессиях, а просто обмолвиться невзначай грозило нежелательными последствиями. И появление такого произведения с его многозначительными идеями и намеками на тот порядок вещей, который доминировал не только в нашей коммунистической стране тогдашней, но отчасти и во всем мире, - поистине поразила читательскую общественность своей взрывчатой смелостью.
Это ныне стало общим местом представлять будущее человечества в виде ожившего мира фантастического романа английского писателя Дж. Оруэлла «1984»: механизированное подобие рабовладельческого государства, в котором люди едят, спят, работают под наблюдением правительственных телекамер, оберегая, как сокровенную тайну, собственные воспоминания от всевидящего «телеока» тоталитарной системы. В отличие от опасности прошлого, когда люди становились рабами-манкуртами, в будущем они могут стать роботами. Что это – технологический кошмар, автоматизированный «Судный день», который грядет как трагический апофеоз научно-технического прогресса? Один из возможных вариантов видится в том, что дальнейшее возрастание технологической мощи ускорит установление деспотических диктатур в развитых промышленных державах, которые рано или поздно приведут мир к апокалиптическому концу.
В романе обруч на голове манкурта, о котором вначале речь шла в легенде, сперва превращается в проволочный обруч вокруг родового кладбища Ана-Бейит, а затем перерастает в ракетно-космический обруч, опоясавший земной шар и начисто лишивший тем самым человечество памяти о прошлом и «воспоминаний о будущем». И наконец, в полном соответствии с законами архетипически-мифологического мышления, в сцене, когда человек, верблюд и собака, объятые пожаром всеохватного света и ужасом сокрушающего грохота взлетающих ракет-роботов, бегут без оглядки, из сакрального мира появляется священная птица Доненбай, крича в том грохоте и светопреставлении:
Чей ты? Как твое имя? Вспомни свое имя? Твой отец – Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай…
Это крик отчаяния, предупреждающий об опасности всепланетарного апокалипсиса, если люди не одумаются, пока не поздно, и не допустят превращать себя в ничего не помнящих жалких манкуртов.
Калык Ибраимов,
член союза писателей СССР и КР,
кандидат философских наук,
лауреат премии ленинского
комсомола Киргизии.
