Вспомнилось из далекого. Еще девчушками мы с подругой были жуткие хохотушки. На перемене ли, в троллейбусе или самом тогда популярном, забитом под завязку автобусе №12, или уже на лестничной площадке дома мы хохотали так, что «окна плавились» - как заметила однажды соседка.
Жизнерадостность и веселье искрилось и исходило от нас. Это я осознаю уже сейчас, вспоминая с улыбкой и ностальгией. Я и Жылдызка – мы были тогда, кажется, твердыми трешницами, по-другому и быть не могло. Предметы, логика и великие классики, примеры из географии и истории вызывали у нас бурную, совершенно не серьезную реакцию. Наверное, это было противоядие от того самого «сложного периода для подростков», коим пугают обычно родителей.
У нас был собственный мир, свое мерило - индикаторы ко всему: смешное, очень смешно и просто обхохочешься. И мы смеялись. Смеялись так, как это могут только дети, жизнерадостно, беззаботно, громко и раскатисто.
Почему-то не все разделяли наше такое вот безгранично позитивное мировоззрение.
Учителя ставили двойки и выгоняли из класса, кто-то угрюмый, если не одергивал, то косился, кто-то шипел нам вслед или в лучшем случае пожимал плечами.
Нет, были люди, которые улыбались в ответ. «Веселушки, простынете, идите уже домой!» - говорили заботливые люди. «Эх, смейтесь девчата, насмейтесь вдоволь, пока так можете», - улыбаясь, говорила школьная уборщица теть Валя, пропуская нас прыгающих через ведра и тряпки со шваброй. И мы бежали хохоча дальше.
Как-то в том же автобусе №12 из-за нас разгорелся сыр-бор. Это был уже час пик, мы стояли в глубине гармошки автобуса, соединяющей две ее части. Держась за поручень, мы громко, нет, не прилично громко, бурля и лопаясь от смеха что-то вспоминая хохотали. Отворачиваясь от любопытных и близко стоящих соседей, мы пытались вести себя прилично, но не получалось. Вдруг женщина, сидящая на несколько сидений впереди, резко обернувшись, стала вначале стыдить, а потом уже громко негодовать. Начав с того, что мы неприлично себя ведем, она свалила в кучу все: ограниченную культуру семьи, попустительство руководства наших родителей, цены в магазинах, в общем все. Жестко и безжалостно она продолжала свою триаду по нарастающей. Казалось, что весь автобус, все люди в нем вдруг превратились в единый класс – коллектив двоечников и негодяев, подобных нам – «этим двум, недоросшим инфантильным мерзавкам». «А в ваши годы Павлик Моров и Зоя Космодемьянская…» и кто-то еще из героики тех лет, всех вспомнили и невыгодно сравнили с нами. Наше жалкое существование было сведено на уровень даже не инфузорий, тем более туфелек. Кажется, что-то вроде червей-паразитов.
Мы забились, вжались в и без того стянутую пружину автобуса. Помню, как мы растерялись, нет, дико испугались. Было непонятно, из-за чего вдруг такая злоба, и даже не почему, но зачем мы так даже близко не похожи на Павлика.
Помню, тихим голосом какой-то мужчина пытался ей возразить и заступиться за нас. Дама ответила еще и ему, обвинив почему-то в отсутствии патриотизма. Еще целую остановку она, уже встав, громко читала мораль и приговаривала нас с Жылдызкой ко всем ужасам «несознательной жизни». Наверное, это было похоже на такое парткомовское распятие.
Все пассажиры смотрели то на нее, то на нас. Нам было уже далеко не до смеха. Даже на родительском собрании наших родителей никогда не пропесочивали так, как в этот раз нас, детей. Аргументы ее были нам непонятны, но, судя по дикции и переходящему на фальцет визжащему голосу, это был безапелляционный в ее лице социально-политический приговор.
Пока не встала она – высокая женщина, сидящая за нами. Все это время она сидела, отвернувшись в окно. Она встала, видимо, уже собираясь проходить к выходу. Поравнявшись с пламенной обличительницей, она тихо, но твердо произнесла: «Замолчите. Прекратите учить всех жизни. Кто Вы такая, чтобы прекращать, останавливать самое прекрасное и искреннее, что может быть – детский, беззаботный смех. Что Вы несете ахинею, привязывая все на свете и политику, и свою ненависть к этому миру. Выбрасывая столько желчи и ненависти. Нашли подходящую аудиторию, и детей-«преступников». Не мешайте людям радоваться жизни, если сами не можете».
Потом она обратилась к нам: «Девочки, что вы притихли? Все будет хорошо. Никогда ничего не бойтесь! Особенно таких». Развернувшись у выхода к пассажирам, как будто ко всем людям на земле, она тихо произнесла: «Как легко нас превращают в быдло. И как мы сами легко поддаемся, молчим, попустительствуем. Да, вшивый патриотизм это». Она горько выдохнула и стремительно вышла из автобуса.
Помню, в тот день мы с Жылдызкой уже не смеялись, не хотелось, мы как-то быстро озябли и поплелись по домам.
На какое-то время в одном небольшом движущемся мире, называемым общественным транспортом - №12, мы стали поводом и свидетелями чего-то важного, чего-то такого, что потом где-то определило и нашу жизнь. Я помню, как автобус, люди в нем зашептались, стали громко говорить, посматривая на еще недавно негодующую и вдруг сникшую даму. Та, нервно дергая большую коричневую сумку, пробиралась вперед к выходу. До сих пор помню несколько застывших портретов, выражений лица, даже одежду тех людей, кто стоял рядом.
Что-то тогда произошло очень важное. Придя домой, я спросила у папы: «Что такой «вшивый патриотизм»? Мне пришлось рассказать про ту поездку. Он вначале смеялся, потом долго гладил меня по голове, курил, был задумчив.
На следующий день, уходя на работу, он спросил меня: «Алтыным, теперь ты лучше разбираешься в людях, да? Вчерашний случай был хорошим уроком. Запомни его».
Наверное, именно тогда те две девчонки что-то утратили, стали меньше, скрытней смеяться. Но получили некий иммунитет. Это потом рушилась то одна страна, то другая. И чем больше проступали трещины, тем больше и пышнее цвел «патриотизм», тем спокойней они его воспринимали. Уже зная, что такое подмены, даже в том, что казалось и подавалось самым святым.
