“У меня был только один выбор
- писать или не писать повесть.
А если писать, то только так”
Ч. Айтматов

Эпиграфом своей статьи я выбрал слова самого Чингиза Торокуловича Айтматова. Они более чем характеризуют жизненную и творческую позицию самого автора. Он жил, так как писал. Именно это и хотел бы я освятить, в своей статье посвящённой дню рождения Великого, Правдивого, Пророческого писателя кыргызского народа и гражданина мира Чингиз Торокуловича Айтматова.

В своем предисловии к роману “Тавро Кассандры” Светлана Семенова пишет: “Чингиз Айтматов создал целую вселенную сюжетов, образов, мотивов, идей, отмеченную мировоззренческим и даже пророческим смыслом”[1.6]. Именно поэтому творчество Чингиза Айтматова обладает особой способностью манить к себе всё новых и новых не только читателей, но и исследователей.

Мир Ч. Айтматова обширен и многогранен. Каждый новый читатель или исследователь видит в его произведениях нечто своё, и это своё может воспринимать как то, что могло бы быть главным в его творчестве. Но среди читателей есть и такие, кто в своём понимании максимально приближается к мысли автора, но ни это радует, привлекает и подкупает их внимание, а то что-то для других неуловимо или кажется второстепенным, бледным, неброским, сказанным мимоходом.

Путей, ведущих к познанию, как автора, так и его творчества множество. Каждый вышедший в путь исследователь или читатель выбирает свою дорогу. Выбор пути это когда из всех потенциально существующих возможностей интуитивно предпочтение отдаётся ищущим одной возможности. Этим выбором ищущий определяет направление своего познания и как бы это ни парадоксально звучало, может познать только то, что уже знал, но в данном случае оно будет в другой фактологической “упаковке”.

Я не оговорился, когда сказал, что познающий узнает то, что он уже знал. Ведь то, что ещё не произошло в опыте, того он не сумеет понять, несмотря на все усилия. Получается заколдованный круг, но круг понимаемый, ибо познающий может познавать только то, что находится в пределах его собственного понимания, а понимание возможно только из опыта (материального и духовного). Отсюда, именно расширение последнего ведёт к новому познанию.

Исследователей творчества Ч. Айтматова с каждым годом становиться больше и больше. Стоит ли в таком случае браться за перо?! Видимо, стоит, ибо многое исследовано, но не всё. И вряд ли когда-нибудь это будет сделано, исходя из многогранности его творчества. Стоит писать, если есть что сказать.

Что же я могу сказать такого, о чём не говорили или говорили мимоходом мои предшественники и современники? Я, живущий во время ломки устоявшихся ценностей и мировоззрений, во время отсутствия одних для всех идеологических “очков”, окрашивающих всё и вся в один монотонный цвет. Такое время побуждает говорить, лишь бы было что сказать.

Я могу говорить только о том, о чем могу говорить. А говорить я могу только о том, что у меня болит. Выяснение последнего у меня не заняло много времени, ибо это ощутимо в силу того, что оно всегда меня беспокоит. Чувство тревоги преследует меня, заполняя собою всё моё существо. Моё бытие в мире проходит под знаком тревоги. Я хочу избавиться от неё.

Перед тем, как освободиться, надо знать, от чего освобождаться. В нашем случае – это чувство тревоги. Тревога – это такое состояние, когда человеческая душа беспокоится о чём-то, т.е., это когда что-то или кто-то, или и то, и другое вместе взятые угрожают внутреннему ладу, гармонии, целостности человека. Тревога – это состояние человека перед непосредственной угрозой разрушения его бытия.

Тревога предшествует хайдеггеровской “заботе”. Озабоченность говорит о вовлеченности человека в некое деяние. Человек вовлечённый, включённый в деятельность уже каким-то образом определён и окрашен. А тревога – это ожидание неопределённое, мучительное: ожидание с внутренним напряжением, но без внешнего деяния (или внешнее деяние бесцельно, не направлено, такое деяние может усугубить данное состояние). Применительно к таким ситуациям Ф. Ницше говорил: “Ничего не делать полезнее, чем делать что попало”, ибо человек в неведении что делать [2. 9. 30].

Тревога сковывает человека своей неопределённостью. Человек, скованный тревогой, пребывает в напряжении, ожидая некой определённости. Последнее ведёт человека к озабоченности, к заботе о своём или близком к себе бытии (хотя забота о ближнем есть, в конечном счете, забота о самом себе). Это так же, как делание добра окружающим. Если говорить о таком деянии, то оно необходимо в первую очередь самому делающему, так как благодаря этому он длит в себе добро и сохраняется в качестве такового.

Как было сказано выше, каждый идёт своим путем, как к автору, так и к его творчеству. Выбранный мною путь – путь анализа творчества Чингиза Айтматова (в генеалогии) сквозь призму тревоги. При том тревоги, как человека, так и культуры.

В ранних произведениях Ч. Айтматова отражается жизнь людей советского периода. Среди них есть и такие, кто жил на изломе времён, являясь не только очевидцем, но и участником бурных перемен, ломки старого, “пережитого” и строительства “светлого будущего”.

Большевики хотели построить новый мир. И ради построения нового мира они разрушили прежний мир и прежнюю культуру. Есть мнение, что такое “счастье” русскому народу было ни к чему. А что касается кыргызского народа, то приход советской власти был для него откровением, как “снег на голову”, без всяких на то оснований и предпосылок, если не считать предпосылками доверчивость народа, отсутствие единства и желание жить лучше, чем жили прежде.

Привычные устои жизни были смещены силой и прививались новые (советские). При этом большевики не спрашивали, хотят ли “облагодетельствованные” ими народы этого или нет, это для них не имело никакого значения. Такие действия большевиков можно назвать насильственной “добротой”.

Отныне солнце “всходило на северо-западе”, говоря точнее, теперь свет истины могла излучать только Москва, а излучение, исходящее от традиционных культур - это “пережиток прошлого”, признак “отсталости”. Такое понимание придавало определенную направленность каждому человеку быть советским человеком. А для этого необходимо было равнение всех во всём на Москву. Истинный представитель советского народа должен отказаться от собственных культурных оснований. Таковым должны стать представители разных национальностей в том числе и кыргыз которому отныне трудно и неудобно быть только кыргызом. Ему подобает, прежде всего, быть большевиком, потом уж кыргызом. А ещё “лучше” быть никем, “совком” (представителем советского народа). Те же, кто пытался быть самим собой (кыргызом, русским, …) исчезали без вести. Но речь в начале творчества Ч. Айтматова не о них, а о тех, кто верил в то, что «срубив ветку на котором они сидят», упадут в «манну небесную». Такими были Дюйшен, Данияр, Джамиля.

Дюйшен – это “первый учитель”, обучавший свой народ советскому образу жизни, которого и сам толком не знал, но уверовал в него так, что готов был умереть за него. Его беспокоит не будущее – будущее прекрасно, а настоящее – нежелание своего народа идти навстречу “светлому будущему”.

Такие люди как Дюйшен не только обучили таких как Джамиля, но и подготовили их к новой жизни с такими людьми как Данияр.

Если Дюйшен в основном только учил и проповедовал новую жизнь, то Данияр (“Джамиля”) уже увозит по железной дороге в иной, “счастливый” мир Джамилю. Однако, почему Джамиля согласилась бежать с Данияром? Неужели причина этому только любовь?! Нет, ибо есть ещё одна не менее веская причина её бегства – это то, что она уже не совсем кыргызка. Истинная кыргызка эта та, которая поступает по традиции. А по кыргызской кочевой традиции человек тем более жена, предавшая мужа во время войны это уже не человек. До момента бегства Джамили с Данияром, до её предательства её уже успели обучить, расшатать в ней национальные корни такие “проповедники” как Дюйшен. Поэтому чуждый мир, куда увозит железная дорога, уже не пугает и не тревожит Джамилю и подобной ей людей, а манит как “райский сад”.

Сломя голову помчался к новой жизни на своём скакуне и Танабай (“Прощай, Гульсары”), лелея в душе надежду на счастье и любовь. Однако, искалечил жизнь не только себе, но и скакуну Гульсары. Отсюда – разочарование и ностальгия о былом.

Тем временем “райский сад” разрастался, и к нему уже не надо было мчаться на “железном коне”, он был повсюду, но всё же в нём следы прежней жизни ещё не стёрлись. Они молчаливо взывали к себе.

Смешались разные миры и судьбы: Кадича, Асель, Ильяс (“Тополёк мой в красной косынке”). Кто такая Кадича? Кадича – это та же Джамиля, но уже пожившая в городе, т.е., городская, цивилизованная. Она уже приобщена к иному миру и почти утеряла свой мир. В отличие от Кадичи Асель не цивилизована, но культурна. Она олицетворяет собою уходящую в небытие культуру. Асель подобна запоздалому мандарину великого японского поэта Мацуо Басё:

“Уж осени конец,

Но верит в будущие дни

Зелёный мандарин”.

Она несмотря ни на что живет надеждой на счастливое будущее. И в этом своем стремлении она похожа на Ассоль Александра Грина. Однако, “алые паруса” Асель предают её.

Выбор Ильяса, точнее его предательство определило его будущее. В нем боролись любовь и похоть: любовь тянулась к Асель и к сыну, а похоть побуждала в нем тягу к Кадиче. Эту душевную распятость между любовью и похотью разум разрешил в пользу похоти. Ильяс мог обрести свое счастье с Асель, но он предает ее и тот мир, в котором он мог быть по-настоящему счастлив и уходит к Кадиче в надежде в ней найти душевный покой. Там он не только не находит душевного покоя, но и с каждым днём всё больше и больше теряет самого себя. И тут он понимает, что может обрести себя только в мире Асель – в мире культуры, а не цивилизации.

Ильяс вернулся к ней. Здесь “всё было так же. Только не было … Асель”[3. 175]. Она была замужем. Ильяс уговаривает её уехать с ним. Она хочет, но уже не может этого сделать. И тут Ильяс понимает, что потерял всё: жену, сына, себя. Теперь он был “чужой среди своих”. Он не знал, как спасти их (тем самым спасти себя). Поэтому он смирился с потерей и решил уехать навсегда. Перед отъездом Ильяс прощается “с горами, с Иссык-Кулем”, с Асель, с миром, в котором был так счастлив.

Ильяс чётко осознаёт, что произошло. Иначе бы он не говорил: “Начну новую жизнь! … И лишь одного у меня не будет – того, что потеряно навсегда, безвозвратно …”[3. 215-216]. Так Ильяс теряет душу, мир культуры и отправляется бездушным человеком в мир бездушной цивилизации.

Молчалив и угрюм Едигей (“И дольше века длится день”), сидя верхом на своём верблюде Каранаре. Да и от чего веселиться, если тревожится душа, видя оцеплённое военными кладбище предков, куда нельзя даже пройти, чтобы похоронить умершего.

Не радует Едигея и Сабитжан, которому важнее не опоздать на работу, нежели похороны отца. Сабитжану наплевать, где похоронят его отца: на кладбище предков или же на каком-нибудь отшибе. Поэтому “стал он мысли такие высказывать – к чему, мол, тащиться в эдакую даль на Ана-Бейит, вокруг вон, сколько простора – безлюдная степь Сары-Озек от самого порога и до самого края света. Можно же вырыть могилу где-нибудь неподалёку, на при горочке каком. … К чему тянуть, зачем мудрить, не всё ли равно, где быть зарытым, в деле таком, чем быстрее, тем лучше”[4. 24].

“- Это мой отец, и сам знаю … - начал было Сабитжан, но Эдильбай перебил его на полуслове:

- Отец-то твой, да только вот ты сам не свой” [4. 30].

Едигей не мог понять таких людей, как Сабитжан, ибо, таким как он “всё важно на свете, кроме смерти!” “Если смерть для них ничто, то, выходит, и жизнь цены не имеет. В чём же смысл, для чего и как они живут там?” [4. 27]. Этим собственным вопросам Едигей не мог найти вразумительного ответа. Но он знал другое – знал, что “люди не закапывают своих близких, где попало” [4. 26], а хоронят там, где положено или “там, где завещал сам покойный” [4. 24].

Шлагбаум мира цивилизации отрезал путь Едигея и его сородичей к Ана-Беиту – к миру культуры. Эта неприкрытая бездушность испугала всех обитателей саразекских степей.

“Человек, верблюд и собака – эти простейшие существа, обезумев, бежали прочь. Объятые ужасом, они бежали вместе, страшась, расстаться друг с другом, … бежали без оглядки, и вдруг, почудилось Едигею, откуда ни возьмись, появилась с боку белая птица, некогда возникшая из белого платка Найман-Аны, когда она падала с седла, пронзённая стрелой собственного сына-манкурта” [4. 293].

Едигей не видит выхода из создавшейся тупиковой ситуации в реальной действительности, поэтому выход ему только чудится.

Загнанный в угол Бостон Уркунчиев (“Плаха”) в отчаянии хватается за оружие, но это тоже не выход.

“- Вот и конец света, - сказал вслух Бостон, и ему открылась истина: весь мир до сих пор заключался в нём самом и ему, этому миру, пришёл конец. … Это и была его великая катастрофа, это и был конец его света …” [4. 584].

Страшная метаморфоза кыргызского народа уловлена Ч. Айтматовым. Если в начале его творчества мы видим первого учителя (Дюйшен) и беглецов (Данияр и Джамиля), то потом – тех, кто утерял собственные корни (Ильяс, Кадича, Сабитжан) и тех, кто не только отошёл, но и начал рушить основания собственной культуры (Базарбай Нойгутов, парторг Кочкорбаев). К примеру, последний, угрожая своим сородичам говорит : “… запомните – ваше время прошло, и мы не позволим посягать на основы социализма” [4. 582]. “Мне нечего думать, … Я всегда с партией” [4. 562].

Манкурт и есть манкурт, которому и думать не надо, ибо за него уже подумали. Он, как робот, ждёт только приказа. Если скажут ему, что ради дела социализма надо убить собственную мать, он сделает это и даже не подумает (ибо он уже не умеет думать). Зачем ему такое “светлое будущее”, без матери (без культуры)?!.

Этому процессу манкуртизации пытаются противостоять такие, как Асель, Бураный Едигей, Бостон Уркунчиев, но и они не знают выхода из тупиковой, патовой ситуации культуры.

В начале творчества Ч. Айтматов, у которого отец был репрессирован, сам верил в строительство “светлого будущего”. В пользу таких предположений говорит тот факт, что в начале своего творчества он не писал о беспросветности избранного его народом пути? Видимо, автор действительно верил поначалу, что навязанный его народу путь – это путь к счастью и процветанию. Об этом свидетельствуют первые герои творчества Ч. Айтматова – Дюйшен, Данияр, Джамиля. Если Ч. Айтматов сделал это только для того, чтобы благополучно миновать цензуру социалистического реализма, то получается, что он умышленно выводил таких героев, которые способствовали разложению культуры собственного народа. Этому трудно поверить. Скорее всего, он верил в тех, кто с великим энтузиазмом рушил старый мир и пытался строить новый.

Вот ещё один пример, подтверждающий вышесказанное. В рассказе “Белый пароход” мальчик, ища спасения, в конце концов, идёт не к Матери-оленихе, а уплывает по речке к Белому пароходу. Ч. Айтматов под названием “Белый пароход” понимал нечто своё, но в данном случае я хочу подвергнуть анализу не это, а то, что было выбрано автором в качестве названия. Выбор пал на белый цвет и на пароход. Что они могут означать?

Белый цвет у тюркоязычных народов и в частности у кыргызского – это священный цвет, олицетворяющий собой истину, чистоту, счастье. Пароход – это то, что относится к чужому миру. Пароход – это пришелец из мира цивилизации. Отсюда получается, что пришелец обладает истиной и несёт окружающим счастье и спасение. В эту истину пришельца поверил мальчик и устремился к ней, ища спасения.

…(продолжение следует)

Примечания:

Айтматов Ч. Тавро Кассандры. СПб.: Азбука – классика, 2007.Ницше Ф. Сочинения. – М.1910.Айтматов Ч. Джамиля. Повести. – М.: “Художественная литература”.1965.Айтматов Ч. Буранный полустанок. Плаха. – М.: “Политиздат”. 1989.