Добавить свою статью
13 Ноября 2013
Крест и Плаха. Новое о жизни и смерти Чингиза Айтматова

Ввод
или Рождение мифа

            Чингиз Торекулович Айтматов (Чыңгыз Төрөкул уулу), уроженец легендарного Таласа—первородины древних кыргызов, перекочевавших ради этих мест из самого Алтая, восходит к большому роду кытайлар, что принадлежит к так называемому левому крылу исторических соборных кыргызов. Он сам как-то раз писал в «Заметках о себе», что Шекер—не только его малая родина, но и имя родоначальника его племени, как, впрочем, и Кытай, давший имя всему роду. Чингиз Торекулович также вспоминал, что между прапрадедом Кончуджок («безголенищый», ибо ходил всю жизнь в чарыках, обуви из сыромятной кожи) и Шекером есть дюжина имен, о которых он мало имеет сведений. Но вот Кимбильди, отец Айтмата, был весьма деловитым и предприимчивым человеком, баем по местным меркам, а сын его Айтмат, хотя и не сумел сохранить отцовское состояние, но построил для своих соплеменников водяную мельницу, следы которой Чингиз застал еще в детстве.

         О Торекуле Айтматове, конечно, известно намного больше. Не будем описывать подробности его биографии, но то, что он был человек  очень яркий, еще и видный партийный деятель республиканского масштаба, убежденный ленинист и большевик, известно всем. По свидетельствам, он принадлежал к числу тех первых руководителей советского Кыргызстана, которые в глубине души все-таки мечтали о независимом Туркестане, разговоры о котором—пусть и келейно, в разных кругах тогдашней кыргызской и казахской элиты, воспринявших идею Алаш Ордо и Турана—велись особенно активно в начале 20-х годов. Это, конечно, отдельная тема, о котором нужно и должно говорить подробнее, но стоит заметить, что во всем этом оказался «виноват» В.И. Ленин, который, как свидетельствует американский историк Луис Фишер, как-то раз высказался в том смысле, что если какие-то окраинные народы захотят отделиться от Советской России, не следует им сильно воспрепятствовать. Дело было в том, пишет тот же Луис Фишер, что Ленин справедливо полагал, выводя знаменитую формулу о праве народов на самоопределение, что эти слаборазвитые, а то и вообще экономически беспомощные народы при всем желании не смогут  просуществовать без России.

Однако, он все-таки не угадал истинное желание местных элит. Эту мысль сразу же  подхватили некоторые закавказские политические круги, за нее ухватились отдельные среднеазиатские деятели и почти открыто начали создавать некие объединения и подспудно вынашивать политические планы, не заметив  при этом и не придавая должного внимания на то, что И.В.Сталин, вскорости занявший место умершего В.И.Ленина, первого руководителя страны Советов, придерживается уже совершенно противоположного взгляда. А Сталин, объявляя себя на словах «верным ленинцем», но сразу же взялся  за максимальную централизацию власти, начал строить свой тоталитарный монолит,  и всех, кто только замышлял о самостоятельном пути, выявлял до единого и, в конце концов, ликвидировал их всех как злостных врагов народа. Так многие видные деятели, в том числе и Торекул Айтматов, стали жертвой репрессий 37-38 годов.

Увы, печальная политическая судьба Торекула Айтматова, действительно много обсуждавшего и говорившего о национальном самоопределении с отдельными своими единомышленниками и расстрелянного за это в 1938 году как «враг народа», оставила очень глубокий трагический  след в истории этой легендарной семьи, в личной и творческой биографии Чингиза Торекуловича. Это была такая отметина судьбы, был такой тяжелый крест, причем, совершенно незаслуженный, потому и крайне болезненный и чрезвычайно обидный. Чингиз этот крест вынужден был нести в детстве, затем в годы учебы, да и очень долгое время после. Так было до первой и немыслимо громкой писательской славы, что буквально обрушилась на его голову в конце 50-х и начала 60-х годов ХХ века, когда публиковались в Москве его первые культовые повести.

         И все же эта крайне нерадостная полоса его жизни осталась с ним практически навсегда. Она не исчезла даже в годы зенита его феерической славы, яркого творческого взлета, а когда в 1990 году были найдены, наконец, останки Торекула Айтматова в урочище Чон-Таш близ Бишкека, в братской могиле сталинских репрессий, этот факт превратился в некий ореол фортуны, в punctum saliens[1]; в основную линию айтматовской жизни и творческого пути. Эту трагическую страницу жизни ему так и не удалось перевернуть и забыть. Грустные, а то и зловещие отзвуки этого факта почти всегда присутствовали в его книгах, в его умственной жизни в целом, в его мироотношении как в романтический период хрущевской «оттепели» (в период «Повестей гор и степей» рубежа 50-60-х годов), так и в эпоху его всемирно известных экзистенциалистских и постмодернистских поисков конца века.

Говоря о генетических корнях Айтматова хотелось бы добавить еще два замечания. Это материнская ветвь его предков, этнических татар, правоверных мусульман, восходящих к Казанскому ареалу по происхождению, но переселившихся в Кыргызстан, в частности, город Каракол (в то время еще Пржевальск, небольшое русско-татарско-кыргызское поселение) в середине Х1Х века. Как сообщают родственники Чингиза Торекуловича, предки по материнской линии были очень грамотные, достаточно образованные по тем временам люди, среди которых были учителя, купцы, служители ислама и т.д. Хамза, дед Айтматова по материнской линии, был купцом 2-й гильдии, был известен своей благотворительностью, однажды даже написал обращение в местной газете о помощи местным кыргызам, жестоко пострадавшим из-за джута (падеж скотины из-за обильного снегопада и нехватки корма). Отдельная тема, конечно, Нагима Хамзеевна, мать писателя, которая была человеком редкой душевной красоты и преданности семье и детям. Она была истинной музой Торекула, прекрасной матерью, человеком образованным и женщиной передовых взглядов.

Очевидцы утверждают, что Чингиза Торекуловича нельзя было бы относить к людям плаксивым, слезливым, но многие видели, как он буквально рыдал в трех случаях и по поводу кончины трех самых дорогих для него женщин: когда скончалась Нагима Хамзеевна, его дорогая мать и добрый ангел, когда после тяжелой болезни покинула сей мир Бибисара Бейшеналиева. Примерно то же самое с ним произошло, когда умерла его первая жена, мать двоих его детей, подруга жизни в самые непростые  годы—Керез Шамшибаева. О последней, о прекрасной матери и добрейшем человеке, можно было бы говорить много  и она безусловно этого заслуживает. Но существенным в данном случае является то, что Чингиз Торекулович всегда себя считал виноватым перед ней за то, что он все-таки ушел от нее к другой женщине в самом зените славы и авторитета во всем Советском Союзе и в мире. Легенда гласит, что он перед уходом всячески просил у Керез Шамшибаевны прощения, даже встал на колени, никоим образом не снял с себя вину, но все-таки ушел, оставив ей все: и прекрасный дом, построенный на деньги Ленинской премии на территории Государственной резиденции в Бишкеке, и машину (что по советским меркам считалось предметом роскоши) и т.д.

Правда, мы все своими глазами видели, как он плакал уже по другому поводу. Он плакал, но без слез, беззвучно, когда в первый раз возлагал цветы к могиле отца, нашедшего вечный упокой в общей братской могиле Ата-Бейит (название, между прочим, было предложено Чингизом Торекуловичем); лицо его было очень бледным, полным глубокого страдания, хотя ясно было, что он все же успокоился, зная, что отец, наконец, найден, известно, где он лежит. Потом он, на одном из мероприятий по поводу тех же репрессированных, в том же Ата-Бейите,  скажет, что отец его все-таки счастливый человек, что лежит в таком изумительном месте, откуда виден Бишкек, кругом удивительная тишина и т.д. Конечно, это были слова мудрости, внутреннего успокоения, вернее, умиротворения, а также человеческой покорности воле Всевышнего.

Угодно было судьбе, чтобы там же, в Ата-Бейите, в Национальной усыпальнице политических репрессированных, нашел вечный упокой он сам, великий писатель земли кыргызской, наша национальная гордость и слава, Чингиз Торекулович Айтматов.

Второе замечание касается его отношения к родоплеменным делениям, характерным многим кочевым народам, особенно кыргызам.  Он к этому делу относился с известной осторожностью, к тому же Чингиз Торекулович не без основания считал себя выше всяких родоплеменных условностей, а миллионы его поклонников по праву считали его человеком планетарным, настоящим гражданином мира. И все же хорошо помню одну его шутку, когда в кругу близких к нему людей, хороших знакомых, расспрашивая, кто из какого рода или племени, Чингиз Торекулович, смеясь, сказал о себе: «А я из рода китайских императоров…» Мы все и удивились, и от души смеялись, помня, что он и на самом деле из большого рода кытайлар (кытайцы), хотя этот род к этническим китайцам никакого отношения не имел.

Легенды  и мифы рождаются не сами по себе, а  примерно так или почти так, хотя это совсем другой вопрос и никакого касательства к данному делу  у него нет. Но стоит ли сомневаться в том, что в жилах Чингиза Торекуловича, человека редкой воспитанности и культуры, личности удивительно яркой, если  угодно царственно-величественной, ставшей вторым Чингизом, покорившем мир не мечом, а пером (слова Мирзо Турсун-заде), прозванным—и заслуженно—Каганом духа и Падишахом слова (определение Олжаса Сулейменова), текла очень благородная, если хотите истинно голубая кровь?

Меч Кассандры или

«В  тени от облака выройте мне могилу…»[2]

 

Поклонники Айтматова очень часто спорят и гадают, откуда у него этот греческий трагизм, из книг в книги кочующие эсхатологические мотивы, этот, говоря по Фрейду,  инстинкт Смерти и пароксизмы безысходности, в то же время такой мощный всепобеждающий  позыв Жизни? Ответить на этот  вопрос нелегко, но сделать некоторые предположения, думаю, можно. Да, это он сказал: «За всё в жизни есть расплата, как за жизнь есть расплата смертью». Мысль о смерти его всегда очень сильно  беспокоила, будоражила его пламенную, в то же время глубоко израненную с детства душу и никогда его не покидала; мощный позыв жизни сосуществовал с инстинктом смерти, обостренным чувством конечности века человеческого.

Со мной многие могут не согласиться, но убежден глубоко, что истоки и корни этого мироотношения все же лежат в нашей национальной культуре, сформированной, в свою очередь, сложной и в общем-то очень трагичной историей нашей;  они лежат в «Манасе», который не столько героический эпос, каким мы привыкли его называть, сколько трагическое сказание о героической борьбе и трагической смерти Манаса Великодушного, чья семья спаслась от полного истребления самими же кыргызами бегством в Бухару и чья династия, Семетей и Сейтек, повторяют тот  же путь героического подъема и столь же трагического обрыва истории, что и сам Манас, основатель объединенных, соборных кыргызов. Я это называю Большая  парадигма «Манаса», которая составляет идейно-сюжетную доминанту этого грандиозного эпоса в целом. Параллель здесь, быть может, не очень уместна, но не стоит забывать, что и айтматовы также спаслись бегством, срочно приехав из Москвы и укрывшись  в глухой деревне и выжив чудом.

Ну а если бросить даже беглый взгляд на всех тех великих кыргызов, чьи имена у всех на устах, мы услышим столько арманов, кошоков, трагических мотивов, что в ушах звенит. Таков и гениальный Токтогул, таковы все знаменитые заманисты от Арстанбека до Ысака Шайбекова, включая Калыгула-прорицателя, таково большинство наших малых эпосов («Курманбек», «Кожоджаш», «Эр Табылды», «Эр Тоштюк» и т.д.).

Писатель один раз высказывался так: «Трагизм человека в том, что он осознает свою смерть». Мысль, конечно, не нова, но в устах Айтматова, писателя очень успешного, к тому же советского, поэтому обязанного быть хотя бы «историческим оптимистом», сказанное многим тогда показалось повторением тривиальностей, даже  некоторой позой.

Не думаю, что он так боялся смерти, страшился перед его неотвратимостью, как, например, Гоголь, или считал ее основным вопросом бытия и философии, как Альбер Камю, но он хорошо знал, что она может наступить в любую минуту, встреча  с ней может быть за первым же углом. И смерть действительно встретила его так внезапно, буквально на пути, будто вылезла, выпрыгнула из-за угла, подмигивая хитро и заманивая в иной мир, говоря «Пора уже!», как черт  у Фауста, как бесы у Пушкина, Демон у Лермонтова.

А кончина его (2008) по сей день остается очень туманной и загадочной, если не сказать весьма подозрительной. Прошло несколько лет, но никак не утихают споры и появляются все новые догадки и версии об этом. Забегая вперед, все же отмечу, что болезнь Айтматова в Казани, на родине его этнических предков по материнской линии, была действительно до странности скоротечной, внезапной, словно его сразил меч Кассандры, будто его срочно позвала в иной мир некая судьба, словно свалила его зловещая коса смерти, поджидавшая, подстерегавшая его именно там, за мгновение ока. По воспоминаниям очевидцев, он после не очень долгого недомогания как-то сразу потерял сознание и впал в кому и так и не пришел в себя.

Как гласило заключение консилиума татарских врачей, у него отказались обе почки, произошла полная дисфункция печени, случилась пневмония обеих легких, к тому же его организм поразил жесточайший септический шок. То есть весь его организм одномоментно отказался функционировать, а Чингиз Торекулович и слово не успел сказать своим близким. А их и не подпустили к нему. Не стали даже согласовывать, когда потерявшего сознание писателя решили отправить легко фюзеляжным самолетом не в Москву, а почему-то в немецкий Нюрнберг. Словом, он не умер, а погиб при весьма загадочных обстоятельствах.

Но самое поразительное то, что он свою скоротечную, почти случайную смерть (но случайно ли?) как бы предугадал, косвенно описал в своем последнем романе «Когда падают горы», вышедшем всего полгода вперед его внезапной кончины (2007). Я называю этот роман его лебединой песней, прощальным словом, хотя далеко не самым лучшим в художественном отношении. В романе Арсена Саманчина, главного героя произведения, в жизни и мыслях которого многое идет от самого писателя, автор  видел стоящим перед сложнейшей дилеммой—жить или не жить, быть или не быть?  И он погиб от случайной пули так нелепо, в то же время столь логично, даже желанно. Звучит парадоксально, но пуля эта была для Саманчина весьма желанной, а  физическая смерть неизбежной. Параллели всегда очень рискованны, но тут невозможно не делать аналогию с великим романом Франца Кафки «Процесс», где герой умирает почти так же, как в романе Айтматова, то есть жизнь у него как бы теряет всякое содержание, смерть становится неким спасением и избавлением от этой экзистенциональной бессмыслицы, и когда добивает его конвоир,  он почти благодарит его за это.

Конечно, между миром и героями Кафки и Айтматова лежат огромные культурные дистанции и различные жизненные опыты и взгляды; то же самое можно было бы сказать и о Хемингуэйе, о Камю, с которыми исследователи очень любят сравнивать Айтматова. Но существует и безусловная общность, которая их всех объединяет. Это—общность кризиса базовых человеческих ценностей, общность смыслоутраты, общность в понимании человеческой борьбы за себя, за идеалы, за жизнь, наконец. История ХХ столетия не одного только Айтматова заставила, «плача на коленях, восставать во гневе», жить в бесконечной надежде, в то же время жестоко сомневаться в самых сущностных гуманистических ценностях, утратив прежние  иллюзии, сходясь в экзистенциональных парадигмах жизни и истории, бытия и человека. Для героев Хемингуэя важно было «не сдаваться», не закиснуть, поэтому его герои-одиночки боролись в одиночестве, но нередко предпочитали—как, впрочем, сам  писатель тоже—смерть, чем моральную капитуляцию; Камю же видел в жизни человека ХХ века истинное благородство в борьбе, но видел и экзистенциональное отчаяние перед неразрешимыми вопросами бытия и истории, поэтому объявил, повторяя Шопенгауэра, что основной вопрос философии—это самоубийство. 

Но айтматовская философская дилемма—это дилемма, как мне кажется, несколько иного уровня или плана. Это—вопрос, прежде всего, этического спасения человека, спасения в человеке  Человека, глубокая вера в него, в то же время отчаяние оттого, что человек не способен подняться выше истории, преодолеть фатум, «изнасиловать судьбу», как однажды выразился тот же Хемингуэй. Поэтому история для Айтматова—это как некий демиург, это тяжелый Крест, одновременно и Плаха, великое благо и сущий Ад; история—это  неуправляемая, движимая толпой и ее узкокорыстными манипуляторами стихия, которая и до небес возвышает человека, но порой его подавляет и до неузнаваемости деформирует.

                            Гулом, криками площадь полна,
                            Там качает героя толпа;
                            Он взлетает в бездонное небо,
                            Посулил ли он вечного хлеба,
                            Иль дошел до предела в числе,
                            Иль открыл, что нас нет на земле?..                             Выше, выше! Туда и оттуда!..
                            Но зевнула минута иль век—
                            И на площади снова безлюдно…
                            И в пространстве повис человек.

Эти строки одного из лучших поэтов России второй половины ХХ века Ю.Кузнецова наилучшим образом отражает взгляды Чингиза Айтматова.

…Айтматов завещание не оставил, но оставил свои книги и ушел из жизни, как может уйти таинственный странник, как пушкинский Арион. О многом хотелось бы у него спросить, но, увы, не спросили, да и он бы не ответил. Но один эпизод из его интеллектуальной, точнее, из его внутренней  жизни мог бы запомниться надолго.

А дело было такое—он в прямом эфире давал интервью «Голосу Америки» в 2007 году и журналист у него спрашивал: «Чингиз Торекулович, если бы была такая возможность и Вам предложили, кому бы их тех, кого  Вы хорошо знали и кто ушел в другой мир, Вы бы написали?» Незамедлительный ответ писателя был такой: «Я бы, пожалуй, написал Александру Трифоновичу Твардовскому». Это было удивительно. Человек  захотел войти в некую связь с потусторонним миром… В эфире стояла некоторая загадочная тишина и потом писатель задумчиво добавил: «Я бы хотел ему написать…» Журналист не унимался и продолжил вопрос: «Еще кому Вы бы написали, Чингиз Торекулович? Из ваших друзей, единомышленников?» Ответ писателя был такого содержания: «Я бы еще написал Александру Николаевичу  Яковлеву. Мы были очень близки и много и от души с ним общались по разным вопросам жизни. Было бы у меня о чем написать ему тоже и… спросить»

Да, Чингиз Торекулович не оставил завещания. Но то, о чем думал и во что верил и на чем настаивал в своих произведениях и публичных выступлениях, и есть, думается, его Завещание.

Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю—отдаю назад. …Объятия возвращаю океанам,
Любовь—морской волне и туманам,
Надежды—горизонту и слепцам,
Свою свободу—четырем стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака выройте мне могилу. Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть—плакучим ивам.
Терпение—неравному в борьбе,
Жену свою я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака выройте мне могилу…

 

 

Последний писатель Империи

 

         Но вернемся к тому, как он стал писателем—именно писателем—и  какие обстоятельства и мотивы к этому делу его подтолкнули. Не будем повторять известное, но отметим, что он пришел к литературе, когда она еще имела огромный общественный престиж, книги означали для людей очень многое, поэтому они  читали и читали несравненно много. Писатели же считались довольно привилегированным слоем общества, потому что еще Ленин, а потом Сталин, КПСС во многом опирались на них, использовали их, всячески поощряли так называемую «партийную» литературу, субсидировали книги за госсчет и платили неплохие по тем временам гонорары.                                                                                                                

Конечно, не это привлекло Айтматова в литературе. Да, как он говорил, небеса к нему всегда были милостивы, но к тому, чтобы он стал писателем, предстал одним из самых глубоких мыслителей гуманистического склада, подвигнула, прежде всего, его биография, в целом его крайне противоречивая эпоха  с ее светлыми надеждами в начале и вселенскими катаклизмами в конце. Говоря проще, то, что он видел—а он видел и перевидел очень многое—пережил и чувствовал, у него вылилось в жесточайшую необходимость в самовыражении, в некоем исповедальном нарративе. «Меня  переполняет и не могу не поделиться с вами»--такую примерно ремарку Айтматов повторял и в начале «Первого учителя» и в начале «Джамили». Это очень точно отражало его внутреннее состояние. С другой стороны,  в нем жила мощная энергетика сказителя, дар рассказчика, и выбор профессии писателя для него получился совершенно осознанным и логичным.

Он очень рано осознал, что только Слово способно противостоять тлену бытия, что именно оно залог бессмертия. Поэтому его всегда привлекала тема вечности, столь же сильно интересовал феномен бессмертия, в связи с этим он упорно размышлял о сути человеческого долга при жизни. Несмотря на то, что он был человек достаточно жизнерадостный, веселый, с чувством юмора и т.д., грусть и меланхолия им овладевали больше и сильнее, особенно тогда, когда он взялся за перо, за книги.                 

И еще. Очень редко бывает так, когда писатель явится как бы органическим продуктом своего общества и культуры, пропускает через себя все перипетии развития этого общества, оставаясь при этом в роли пушкинского пророка, в роли самого строгого судьи, а также свидетеля и  оппонента. Так биография Чингиза Айтматова оказалась удивительно созвучной с его крайне непростой, во многом жестокой и суровой эпохой. Если поискать среди самых крупных писателей ХХ столетия, чей жизненный путь и личная биография так близко совпали бы и отразили все трагические перегибы этой эпохи, то лучшего примера, чем айтматовскую биографию, трудно было бы найти. Да, был А. Солженицын, но он никогда не сочувствовал советской системе и не раздумывая вступил в титанический политический дуэль с огромной коммунистической державой при первой же возможности; были Б. Пастернак и А. Ахматова, но они тоже почти никогда не были слишком дружны и согласны с советской политической системой—червь сомнения их мучила с самого начала.

Чингиз Торекулович же с малых лет сильно верил в Советскую власть,  сочувственно относился к ней и в зрелые годы, хотя его гениальная интуиция позволила ему еще в «Прощай, Гульсары!» (1967) ставить весьма  кардинальные вопросы и вынести очень суровые вердикты. Чего стоит выброшенный за борт, сокрушенный морально и опустошенный духовно, всеми  забытый старый коммунист Танабай, все время мечтавший о мировой революции, но завершивший свой путь в полном одиночестве. А его оскопленный, мучительно умирающий иноходец Гульсары, этот «человекоконь», кентавр, образно-психологический двойник Танабая? Примерно таким же показалась для Айтматова историческая судьба истинного большевика в гениальной повести «Первый учитель» (1958), где учитель Дюйшен и забыт, и морально изможден, потерпев поражение в самых сущностных вопросах жизни, любви и человеческого счастья. Такой же предстает перед читателем Алтынай, которая ищет, но не находит ответы на такие же кардинальные  вопросы и человеческого, и общественного бытия.

         Тем не менее, СССР, как держава и как страна, был и глубокой привязанностью, в то же время предметом жестоких внутренних терзаний  Айтматова. Он был очень и очень многим обязан большому Союзу, поэтому его любил, гордился быть его гражданином, представлять за пределами страны и т.д. Огромные культурные и гуманитарные масштабы этой супердержавы так соответствовали запросам его духовного мира, размаху его мысли и художественных обобщений, что жить в такой стране, олицетворять его  для него, писателя, было великим благом. Именно поэтому гибель СССР в конце 90-х, неостановимый крах этой огромной евразийской империи, которая и вынесла Айтматова  на своих мощных крыльях на широчайшие мировые просторы, писателем переживалась очень болезненно, о чем он так эмоционально  и с чувством безысходности написал в своем прощальном романе «Когда падают горы» (Вечная невеста). Для него, как и миллионам людей и внутри страны, и за ее пределами, гибель СССР означала, кроме всего прочего, крах очень многих социальных и духовных иллюзий и надежд. Но как и многим людям в мире, капитализм для него означал власть наживы и культ денег, поэтому его последний роман получился как бы новым подтверждением его эсхатологических чувствований, его лебединой песней и прощальным словом.

Но развал советского государства, на лоне которой он вырос и стал одним  из его самых знаковых людей, предстал новой его дилеммой, предметом его нового раздвоения и моральной амбивалентности. Дело в том, что Кыргызстан, его «малая» родина, оторвался от державы, которую он считал своей, родной, отделился от Союза одним из первых, а Россия, другие  тринадцать республик с их многомиллионными преданными читателями стали для Айтматова уже «зарубежьем», пусть и «близким». Таким образом, новые реалии жизни и истории оказались для него совершенно неумолимыми. Пришлось все-таки примириться с произошедшим и, в конце концов, пришвартовываться к берегу родному. А писателю имперскому, каким справедливо охарактеризовал Айтматова один русский критик, Кыргызстан действительно был слишком малой площадкой, слишком узкой и тесной аудиторией.

         Сказанное, конечно, не значит, что Чингиз Торекулович не принял или внутренне отверг независимость Кыргызстана. Нет, прошло определенное время и он все же примирился с действительностью, а через некоторое время вовсе превратился в патриота своей суверенной страны. А это было очень важно для молодой государственности, потому что его поддержка суверенитета Кыргызстана придала уверенность и надежду в первые годы государственного становления. Он успешно и очень достойно представлял нашу республику в Европе, своей личностью и глубоко знаковым именем символизировал Кыргызстан, его культурный Ренессанс, сопереживал неудачам и радовался, если был для этого повод. Он выучил текст нашего национального Гимна и я своими глазами много раз видел, как он поет вместе со всеми и этим был весьма горд.

         Таким образом, писатель эмоционально пережил все периоды истории СССР: его взлет и падение, годы  сталинских репрессий, и оптимистическую атмосферу 60-70-х годов. Но постепенно проникся либеральными взглядами западной демократии в 80-х. Как и многие передовые представители советской интеллигенции, глубоко верил в ценности демократии, но, как и все они, не в состоянии был оценить колоссальную человеческую цену тех кардинальных преобразований, последствия которых ощутимы по сей день.

         Так закончил свой путь последний писатель Империи, истинный патриот кыргызской земли, философ и гуманист, певец и самый глубокий печальник ушедшей эпохи.

        

Любовь как сублимация
или Предыстория кыргызской Моны Лизы

 

         Сила Айтматова как писателя, особое обаяние его книг заключались, кроме всего прочего, в том, что у него был исключительный талант увидеть в самом рядовом человеке огромную личность, сильную, даже титаническую натуру. У него был особый художнический дар в простом труженике расшифровать знаки времени, распознать Историю, увидеть драматизм и  обнаружить удивительную душевную глубину. Здесь у него соперников среди его современников практически не было. Многие его герои предстают как титаны античности; у них пламенная душа и чувствительное сердце, но и страдания их связаны с вопросами и проблемами, над которыми бьется человечество вот уже столько веков. Толгонай, Дюйшен, Танабай, Эдигей, Джамиля, Каллистратов… В советской литературе созданы образы каких только рабочих-стахановцев, чабанов-героев труда, сталеваров и шахтеров, но айтматовские чабаны и табунщики, железнодорожные рабочие и учителя без преувеличения олицетворяли целую эпоху, обнаруживали титанический дух в своей борьбе и поражении. Это Айтматов вывел свою гуманистическую формулу и моральное кредо: Плача на коленях, восстать во гневе. Чем это не страсть Гойи, чем не просветление Рембрандта?   

И все же особо следует сказать об одном обстоятельстве. Чингиз Торекулович мерой человеческой состоятельности каждого считал, прежде всего, Любовь. В этом смысле он наиболее близок к ценностям—прошу меня не упрекнуть за столь далекие ассоциации—скорее Ренессанса, чем к Достоевскому или культуре экзистенциалистов или современных постмодернистов. Это понятие у него  имело определенно сакральный смысл, а в любви он так и остался как бы подростком, юношей с чистыми помыслами, не акцентирующим, как говорят, на обратной ее стороне, на ее психофизическом интерьере и анатомии. Во-первых, Чингиз Торекулович  воспитан был прекрасно и, во-вторых, мораль и этика, чувство долга и преданности для него всегда были непререкаемыми ценностями жизни. В этом смысле он был настоящий старовер, но никак не плейбой и ловелас даже в молодые, очень успешные годы. Да, в вопросах жизни, в политике, в быту он всегда был реалистом, правда, несколько наивным и никак не витал в облаках, но в любви, в ее восприятии и переживании он так и оставался романтиком, человеком тургеневского склада души.

         Хотя сам Чингиз Торекулович ничего не оставил в плане воспоминаний о первых своих любовных привязанностях, но для меня совершенно ясно, что между подростком Сейитом в «Джамиле» и им самим существует самая прямая связь. Джамиля, круглолицая, жизнерадостно-веселая кыргызская мадонна—это айтматовский символ женской красоты, некий его секс-символ, его прекрасная Беатриче, что была воспета в свое время великим Данте. В то же время этот тип кыргызской женщины, сама эта прекрасная пасторальная история любви сублимировались, как у другого титана Возрождения Леонардо да Винчи, в мощный позыв творчества. И Айтматов создал свою Мону Лизу, свою кыргызскую Джоконду, написав «Джамилю»,  это пасторальную серенаду в духе «Сон в летнюю ночь» Ф. Мендельсона, написанную под влиянием одноименного произведения Шекспира. 

И все-таки «Джамиля» для меня—это не только прекрасная история любви, восхитившая Луи Арагона, но и   история рождения художника, психоаналитическое описание творческой сублимации, появления огромной, всепожирающей воли к творчеству.

         В этой связи не могу не поделиться с одним своим наблюдением, почерпнутым уже из жизни самого Чингиза Торекуловича, у которого автор этих строк пользовался привилегией быть достаточно близким и часто общаться.  Так вот однажды, оказавшись в его доме в Москве в 1985 году, довелось первый раз увидеть и познакомиться с его супругой Марией Урматовной Айтматовой, последней Музой писателя, и ловил себя на совершенно осознанной мысли, что я ее где-то видел и знаю. Но дело было в том, что я никак не мог ее видеть, потому что наши пути никогда не пересекались. Потом только понял, что эта милая, красивая со всех точек зрений  женщина и есть вылитая Джамиля из одноименной повести, за которую Луи Арагон молодого кыргызского писателя поставил рядом с Шекспиром. Сходство реального человека с литературным образом было такой очевидной, что мне вполне объяснимо показалось, что передо мной знакомый человек.

         Позже много раз доводилось убеждаться, что айтматовские женщины в литературе примерно одного  и того же типа и облика, в чем-то напоминают знаменитую «Дочь Советской Киргизии» С.А. Чуйкова, то есть они  были типичные кыргызские женские типажи красоты. И Толгонай, и Алтынай, и Джамиля, и Зарипа, даже Айдана из последнего романа «Когда падают горы» имеют между собой очень схожие черты, хотя характерологически  все они выписаны индивидуально и выделяются своей личностной особенностью.

         Я, по-видимому, вызову возражение коллег-литературоведов, особенно будущих биографов Айтматова, но хотел бы высказать убеждение, что наш великий соотечественник  свою прекрасную Беатриче, в которую сильно влюбился еще подростком  в военные годы,  интуитивно искал и в жизни и, думается, находил. Не мое дело углубляться в интимную сторону жизни Чингиза Торекуловича, но, думаю, выделить две его Музы все-таки позволительно, тем более об этом не раз высказывался сам писатель. Это, конечно, Бибисара Бейшеналиева, великая кыргызская балерина, и Мария Урматовна Айтматова, из рук которой он и ушел в  мир иной. Обе были вылитые Джамили  в молодые годы; Джамили во плоти, кыргызские мадонны, воспетые писателем в его бессмертных художественных текстах.  

Я этим хотел лишь сказать, что рождением в себе писателя, художника слова божьей милостью Чингиз Торекулович обязан был, прежде всего, Ее Величеству Любви в ранние годы, как это случилось у Данте с Беатриче, как у Леонардо с Моной Лизой.

Его природный дар обильно подпитывался эпическим ландшафтом  Таласа, его людьми. И, конечно, его очень рано осенил «Манас», восхитила его величественная архитектоника и высокая трагедия, формируя гордость за свой народ и генерируя святую слезу—он не раз писал, что плачет, когда читает «Манас».

Да, он  видел и пережил в жизни такое, что это его  крайне восприимчивую душу буквально переполняло. Но это было его Временем. Его Эпохой. Его жизнь, его биография оказалась связанной с ней тысячами нитями и неразрывно. Как говорил другой советский классик, он обязан был обо всем этом рассказать людям, поведать о себе и о времени, написать «по мандату долга», по велению души и зову сердца. Что он и сделал—талантливо, гениально,  главное, честно и правдиво.



[1] важный пункт, важное обстоятельство (лат.)

[2] из Ю.Кузнецова, русского поэта, автора книги «Край света за первым углом», М.: «Современник», 1977.

Стилистика и грамматика авторов сохранена.
Мнение авторов может не совпадать с позицией редакции.
Как разместить свой материал во «Мнениях»? Очень просто
Добавить

Другие статьи автора

26-02-2024
Фактор Ташиева. Вновь дефицит доброго слова?
14182

16-10-2023
Слово о Феликсе Кулове (не юбилейное)
37904

01-09-2023
Пещерное сознание, пещерный патриотизм
5484

25-08-2023
Мечтам свойственно сбываться?
19447

23-06-2023
Как далеко заведет нас запрет на дискуссии?
3550

05-03-2023
Неодолимая сила кыргыза: корни и крона
9303

22-07-2022
Саммит в Чолпон-Ате войдет в большую историю
5698

07-07-2022
Абдыганы Эркебаев — политик, учёный и гражданин. Штрихи к портрету
6543

18-05-2022
Советский Союз как новая мифология: потерянный рай или исчезнувшая цивилизация?
4645

19-04-2022
Весна надежд наших и тревог
4319

Еще статьи

Комментарии
Комментарии будут опубликованы после проверки модератором
Для добавления комментария необходимо быть нашим подписчиком

×