Он ушел из жизни два года назад, предварительно написав свой прощальный роман. Ушел последний трубадур, скитавшийся в эпохах, умолк Арион, чьи настоящие песни, возможно, были спеты и были услышаны миллионами, но худшие его догадки и опасения уже сбылись или сбываются с точностью до деталей. С Айтматовым отошла целая эпоха, когда еще верилось во всеобщее согласие и в силу гуманизма, и естественно было говорить о примате морали и спасительной миссии культуры. С ним отошел, наконец, и его век, век ХХ, который его породил, сформировал как личность и как писателя и который со всеми своими драмами и трагедиями, со многими иллюзиями и столь же горькими разочарованиями, отразился в его удивительной судьбе, в личной, семейной биографии, в биографии, разумеется, и творческой.

Это был его век. А это было воистину великое столетие. Да, люди, народы мира ныне предъявляют разный счет к веку двадцатому, но можно с уверенностью сказать, что это был век того народа, из которого Айтматов вышел--киргизов. Это был век огромных, поистине невероятных везений для этого небольшого, но очень древнего народа. Нам, киргизам, никогда раньше так не везло, как в этом столетии. Мы слишком долго блуждали—многие сотни, даже тысячи лет—по обочине большой истории до и после переселения из Алтая и Южной Сибири, и наш реальный духовно-исторический потенциал наиболее полно раскрылся только в этом великом столетии.

Я бы выделил самые главные везения. Их, на мой взгляд, было пять. Это, конечно, Советская власть (несмотря на нескончаемые споры об ее политической природе), которая спасла нас от национальной катастрофы 1916 года, когда, после кровопролитного антицарского восстания, подавленного карательными отрядами русской армии, киргизы пустились в массовое бегство в соседний Китай. И мы выжили как народ, благодаря этой власти. Второе везение, конечно, социальная политика СССР, которая привела нас к культурно-образовательному возрождению. Третье везение—это наше территориальное размежевание и образование Киргизской ССР среди 15 союзных республик. Четвертое везение судьбы в ХХ веке—это, разумеется, наша независимость, которая была достигнута не войной и не кровью, а принесена в страну как бы в клюве голуби из Москвы.

Наконец, пятое везение—это, конечно, явление Айтматова. В его судьбе, как в зеркале, отразился целый век, наш век, его драмы и трагедии, его подъемы и падения. Он, как писатель, как гражданин и личность, для Кыргызстана стал самым ярким и объемным выражением его всестороннего возрождения, его социально-культурного Ренессанса.

Он родился спустя одиннадцать лет после революции и рос типичным советским мальчиком. А его отец, убежденный коммунист, оказался на самом переднем крае политики большевиков, как учитель Дюйшен («Первый учитель») в киргизской глубинке, похожей, по описанию Айтматова, на Тмутаракань. Потом отец был расстрелян Сталиным по обвинению в национализме. У Чингиза получились искромсанные красным террором 38 года и пятилетней мировой войной отрочество и юность. И раннее духовное созревание. Раннее узнавание глубинных проявлений человеческой природы, восторг величием духа самых простых людей в самое трудное время и одновременно разочарование жестокой силой власти, разрушившей его детство и укравшей его юность. Столь же раннее очарование красотой народного слова, мощью духа и удивительной художественной архитектоникой «Манаса». Именно в эти годы произошло его приобщение к русскому языку. И вхождение в литературу.

Так сформировалась его личность, его знаменитая любовь и ненависть к политике СССР. Отсюда и его многолетнее танго с советской империей, его идейно-эстетическая амбивалентность, близкая к раздвоению. И искушение политикой. Несмотря на горький урок семьи, особенно отца, его всегда тянуло к политике, как Достоевского к карточной игре, и это так мешало его литературному поприщу.

Распад Союза в 1991 году его застал врасплох и он долго не знал, как быть и что делать в складывающейся ситуации. И, став дипломатом, мудро решил держаться подальше от мест, где эта самая большая история месила только ей ведомое тесто. Его творческое дело надолго застопорилось, он потерял свою огромную аудиторию, растерял своих фанатичных почитателей, размывался его творческий масштаб и расплывался голос, который раньше идеально соответствовал масштабу огромной империи, занимавшей одну шестую часть суши с около 180 народами и пятнадцатью республиками. И в которых добросовестно корпели целые роты, если не дивизии, критиков и литературоведов, которые умножали его славу, до мелочей разъясняли его тексты.

Он, Айтматов, несомненно, украшал эту державу и недаром его называли писателем имперским, который—в чем и была соль--был этническим киргизом, сыном убежденного коммуниста, внуком кочевника, пишущим на русском, живущим в Москве и Бишкеке, ставшим послом СССР, а потом новой России в Люксембурге, а потом суверенного Кыргызстана в Брюсселе. Поэтому в его биографии запечатлелись биография всей страны, мощный подъем и падение великой советской империи, трагический излом ушедшей эпохи.

И он увидел в реальном времени почти немыслимое—распад его любимой страны по имени Советский Союз и отделение от империи своей малой родины—Кыргызстана. Его последним идейно-политическим причалом, грустью и мечтой, болью и надеждой стала киргизская государственность, ее реальность и будущая судьба. Так замкнулась впечатляющая дуга его уникальной биографии, вернувшись туда, откуда взошла.

В этой связи необходимо вспомнить его знаковое интервью в прямом эфире «Голосу Америки» 2007 года. На вопрос журналиста: «Есть ли будущее, какая перспектива у суверенного Кыргызстана?», он ответил, трижды употребив слово «верю», которое фактически звучало как «Верую!».

В этом был весь Айтматов. Новый Айтматов. Его реальная жизнь. Конечная точка или последний причал его земной жизни. Его личной судьбы. Его сомнений и тревог.

Айтматов был, по общему признанию, лучшей частью нашей культуры, лучшим нашим украшением, нашей гордостью и национальным символом и до, и после независимости. Нашим всем, как говорят русские о своем Пушкине. Так пустынно и сиротливо стало без него. Поэтому нет никакого преувеличения в том, что мы сегодня—осиротевшая нация. Его уход, как теперь выясняется, обозначил закат целой культуры. Культуры в глубинном смысле. И произошло именно то, чего он так боялся и страшился как огня—историческое беспамятство, нравственный манкуртизм в действии.

Его лебединой песней и прощальным словом стал роман «Когда падают горы» (Вечная невеста), где невозможно не видеть некий итог его духовной эволюции, органически сопряженный с рухнувшим большим Союзом. Фактически роман получился как экзистенциональный плач по утраченной великой стране и ушедшей эпохе. Мучительные поиски рухнувших иллюзий и утраченного времени, как и в одноименном романе Марселя Пруста, ничего хорошего не принесли, и в своем эпическом реквиеме в прозе он вольно или невольно пророчески предугадал уже свою Судьбу. Предвидел собственный конец, описав фатальную кончину Арсена Саманчина, в образе которого легко узнаваемы факты личной биографии самого писателя. Предвидел—и это самое удивительное и воистину пророческое—близкую судьбу Кыргызстана, который он так любил, но за который он так тревожился, даже боялся, казалось, без видимой на то причины. И в последнем романе он пророчески описал эти выстрелы (задолго до того как прозвучали они в реальной жизни), эти убийства, предугадал террор, настоящий киднепинг, взятых в плен заложников, власть тьмы и взбесившихся мырков, политизированных люмпенов. Так роман получился грустным нарративом о том, как разрушилась Гора, как не сбылась Мечта. Оставалась только Вечная невеста—свет его очей, закатные грезы не остывшей души, последняя спасительная соломинка, но похожая уже на мистику…

Сначала он сам простился со своим героем, сделав его неким своим литературным двойником, наделив его чертами собственной личности и оплакивая его кончину на страницах своей книги. Потом, спустя несколько месяцев, мы простились с ним самим. Так он завершил свою земную жизнь. И эта жизнь, эта судьба, эта удивительная биография пришла к своему логическому итогу. К концу Большого пути. Только тогда, оплакивая его внезапную кончину, мы поняли, что эта Песнь, эта удивительная, эпохальная песнь, песнь этого великого столетия по имени Айтматов, увы, действительно допета. Что судьба этого человека, судьба этой громадной личности была испытана до конца…

Когда умер Айтматов, кто-то очень хорошо сказал, что киргизы хоронят целую эпоху и едва ли не самого выдающегося своего соотечественника. И в этом не было никакого преувеличения. Так ушел последний трубадур, заблудшийся в эпохах, ушел Арион, воспевший любовь и очарованный красотой сущего. И взгрустнувший при виде всех трагических несовершенств сына человеческого.

И часто вспоминается мне строчка из его давнего незавершенного произведения:

«И в опустевшее поле выбегает белый скакун без седока…»

…Я до сих пор считаю, что Айтматов так и испарился, превратился в белое облако, ушел куда-то в неизвестность, в пустоту инфинити и не вернулся больше.

Он вознесся в небо, куда так часто устремлял свои взоры, а белый его скакун выбежал в опустевшее и осиротевшее поле уже без седока… Слышно только пронзительное ржанье коня и затем полная тишина, и опять ржанье, уходящее вдаль, отдающееся дальним эхом и медленно растворяющееся в бесконечности времени и в эфире пространства…